Шатер Элизабет был самым большим и роскошным во всем лагере. Про него шептали, что роскошью и размерами сооружение сие могло соперничать с османскими шелковыми домами, что возводят для султанов в дальних походах против христиан. Понятное дело, насчет размеров никто с уверенностью судить не мог, поскольку не видел турецкого военного лагеря. Да и относительно роскоши - тоже, поскольку внутрь допускались только слуги да Антон Фульчи. Поэтому блондинистый херувим и виконт чувствовал себя на восьмом небе, выше ангелов рати Господней. Столько счастья - и в один день!
Казалось, кровь кипела, а сердцу было тесно в груди. Жилки на висках бились, отдаваясь в голове пьянящим грохотом, выстукивая "скоро! сейчас!". Да, кажется сейчас мечта, о которой и мечтать-то боязно, осуществится. Служанки, продажные девицы, городские мещаночки, даже оборотневая девка - все не то. А нынче, в темный скрытый час, произойдет нечто, чего даже вообразить нельзя, потому что не случалось ранее и бог знает, случится ли еще когда-либо! Виконт помолился бы, но все молитвы выскочили из пылающей вожделением головы.
Вперед, по драгоценным коврам, что глушат шаги и кажется, что ослепительная женщина рядом плывет невесомо, ступая по воздуху. Сквозь шелковые занавеси, которые скользят по горящему, потному лицу, паутиной, сотканной самой Арахной.
И кровь продолжает биться в виски целой ордой языческих барабанов. В их неумолчном грохоте лишь будоражащее предвкушение.
Это случится, это неизбежно! - повторяют они.
Сейчас... сейчас...
Казалось, путь сквозь занавеси тянется дольше вечности, но все неожиданно закончилось. Она остановилась против него, провела по его груди рукой в перчатке. Посмотрела снизу-вверх, и тьма была в ее очах. Кровь зарезанной "малой" так и не высохла из-за выступившего пота. Элизабет провела кончиками пальцев по черно-красным разводам, будто рисуя загадочные символы. Медленно стянула перчатки, палец за пальцем, чуть закусив губу. Сиффи уже не мог сдерживаться, дыхание вырывалось его груди, как шипение и гром водяного молота. Однако юноша боялся двинуться - словно самый ничтожный жест мог развеять магию, превратить обольстительную красавицу и весь шатер в туман, призрачную фата-моргана.
Лицо Элизабет белело в полутьме, а глаза наоборот, как будто светились зеленоватым огнем, отражая свет масляной лампы. Баттенберг провела по лицу виконта тонкими нервными пальцами, едва касаясь, поднимая накал чувств молодого человека до совсем уж запредельных высот. С нежной требовательностью взяла его за руку и положила себе на грудь...
...Рука зверски болела. Удар вышел "счастливым", то есть повредил лишь кожу да мышцы, скользнув по костяшкам, и не задев основные связки и суставы. Однако Швальбе отлично знал, что и такие раны заживают плохо, медленно. Слишком уж нежные и тонкие это инструменты - человеческие пальцы. Самое меньшее - месяц-другой брать правой только ложку. А возможно придется переучиваться под левшу.
Но тем не менее - он жив! Разминулся с Der Todt на толщину шпажного клинка, хотя казалось, что - все. А пальцы... что пальцы - мазью навазюкать, чистой тряпицей обвязать, дальше все в руце Господней. Захочет - и через неделю Швальбе снова помашет валлонским изделием в учебном бою с Мартином (чьи уроки Гюнтер пообещал себе заучивать куда тщательнее прежнего). Захочет - и антонов огонь сожрет руку или вообще сведет бравого капитана в могилу.
Ехали неспешно, даже без фонаря - огромная молочно-серебряная луна освещала путь не хуже десятка факелов. Погони не опасались - преследовать ночью трех лихих бойцов при пистолетах рискнул бы только безумец. На самом деле куда больше опасностей ждало ландскнехтов дальше, в Дечине. Сколь ужасен окажется гнев Сушеного Вобла Лукаса и какие практические формы тот гнев примет - Гюнтер старался даже не загадывать. Но чего не случилось, того и нет в природе. Случится - тогда и будет время думать.
Конские копыта шлепали по вязкой грязи, похожей на густо замешанную кирпичную глину. Луна отражалась в частых лужах. Ни единого огонька не светилось в окружающем лесу. Обочина сливалась со стеной деревьев, а те в свою очередь смыкались с темным небом. Редкие звезды мерцали в далекой выси, но свет их гас в противоборстве с луной. Серебряный круг в черных небесах - и больше ничего.
Гюнтер потихоньку задремал, качаясь в седле. Капитану казалось, что конь ступает среди звезд, по осколкам зеркал, что парят в невесомой пустоте. Так сонный разум воспринял лунный блеск в лужах. Гавел и Отакар негромко о чем-то спорили. Швальбе вздохнул, умостился в седле поудобнее, поправил перевязь, чтобы руке было свободно и болело меньше.
- А все-таки, как ни крути, но "малые" - те же оборотни, - со знанием дела сказал Отакар. - "Лугару" как и есть.
- Ну какие же они оборотцы, - не согласился Гавел. - То есть да, конечно. Но вреда от них, как от лис. Человечину даже в голод не едят. От людей прячутся.
- Ну и что! - Отакар повысил голос, но оглянулся на дремлющего командира и снова перешел на драматический шепот. - А ты видел, как собаки на них взлаивали? Даже лошади дергались, будто иголками колотые! Один хрен, нечисть поганая!
Как человек привилегированный (ну, до сего дня, конечно) на время "охоты" Вольфрам жил в наспех возведенном домике, из тех, что сколачивают за пол-дня из неошкуренных стволиков. В стенах дыры в палец шириной, а в дождь крыша течет, словно сито. Однако мечник и не желал большего, будучи привычным к малому. Крыша дырявая - значит надо набросать поверх больше веток и мха. Стены на ветру выпевают ведьминым свистом - свежий воздух на пользу. А по осени он намеревался сняться отсюда и двинуть дальше, куда-нибудь в город. Старческим костям осенняя сырость и зимний холод не полезны. Весны лучше дожидаться за крепкими стенами, под крышей и с очагом, который ежедневно кормят дровами.
Поэтому Вольфрам чувствовал себя здесь вполне удобно, благо лето выдалось удивительно теплым, хотя и дождливым. Однако всему есть свое начало и свой конец. Пришло время покинуть ставшее привычным жилище, куда раньше задуманного. В отличие от ландскнехтов, фон Эшенбах собирался уйти ранним утром. У него не было коня, а дороги еще не окончательно подсохли. Как опытный воин Вольфрам знал, что мокрые ноги для солдата - первый шаг в могилу. Да и лучше идти по твердой земле при свете солнца, чем шлепать впотьмах по липкой грязи.
Единственная свечка горела на столе, таком же грубоватом, как вся обстановка в домике Эшенбаха. Мечник сел за стол, на котором стояла грубая деревянная тарелка с единственной соленой рыбкой. Была пятница, а значит - постный день, поэтому Вольфрам отказался от мяса, отдав его коту. Кот не возражал.
Помолившись, Эшенбах немного посидел над тарелкой, размышляя, что делать с животным. Мелкий и юный котей, похоже, сбежал из какой-то деревеньки, затерянной в Шварцвальде. Зверь исхудал, будто мумия, малость одичал, но шел на зов и, судя по повадкам, еще не успел забыть, что некогда жил под крышей. Животное проявило совершенно не кошачьи повадки, признав Вольфрама хозяином и таскаясь за ним, что твой пес. За исключением разве что сегодняшнего бегства.
Немец глянул на кота. Кот глянул на немца и муркнул, щурясь на свечу. Умная морда скривилась в почти разумной гримасе удовольствия от жизни. Весь день животное было каким-то дерганым, нервным, но сейчас, будучи накормленным, под крышей и рядом с хозяином - успокоилось, размякло.
"Подумаю потом, завтра" - решил Эшенбах и собрался уж было откусить первый кусок от рыбы, когда странный, жутковатый звук достиг его ушей.
Довольное, ублаготворенное животное разом переменилось. Кот сидел на утоптанном земляном полу, буквально обвившись вокруг ножки стола, шерсть у него не то что встала дыбом - пошла иголками, как у ежа, так что можно было уколоться даже взглядом. Хвост подметал травинки, хлеща, как плетка, по бокам зверя. Уставившись на косую дверь, кот утробно подвывал, очень низко, почти на грани слышимости.
- Бесова скотина... - протянул Вольфрам.
Кот скребнул лапой доску пола и неожиданно бросился к Эшенбаху. Не успел мечник и пальцем шевельнуть, а комок вздыбленной шерсти уже прижался к ноге, тихонько взвизгивая. Теперь кот не подвывал, а буквально рыдал, почти как младенец. Вольфрам накрыл его ладонью, чувствуя, как дрожит кошачье тельце, неожиданно маленькое под густой шерстью. Зверек прижался еще теснее, и вцепился когтями в штанину.
Кот, в отличие от собаки - одиночка и живет сам по себе. Если пес при опасности бросается к хозяину, чуя вожака, то кот, наоборот, пустится наутек и подальше. Вольфрам подумал, что такое жуткое могло произойти, чтобы серый котей искал защиты у человека. И отодвинул тарелку с так и нетронутой рыбой. Покосившись на перевязь с верным "бастардом", выкованным в размерах обычного двуручника, Эшенбах прошептал:
- Возвожу очи мои к горам, откуда придёт помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю. Господь - хранитель мой. Не даст Он поколебаться руке моей, убережет меня от всякого зла, сохранит душу мою.
Выпрямившись на кривом, колченогом стуле, старый доппельзольднер положил руки на стол и закрыл глаза в терпеливом ожидании - гранитное изваяние, готовое к любым превратностям.
- Лошади, собаки... - прошептал разом очнувшийся от дремоты Гюнтер и осадил коня. Животное протестующе заржало, перебрав передними ногами и разбрызгав очередную мелкую лужу.
- Э, капитан, чего с тобой? - вопросил Отакар, разворачивая лошадь.
- Лошади и собаки, - повторил Гюнтер крутя в голове нежданную мысль, что вырвала его из объятий Морфея.
- Ну да... и чего? - осторожно спросил сержант, гадая, не тронулся ли командир малость умом от боли и телесной скорби.
- А напомните-ка, бравые вояки, когда эшенбаховский кот удрал? - потребовал Гюнтер.
- Да кто ж его упомнит! - удивился Отакар. - Сидел за пазухой, да и рванул, куда его усатая морда глядит. Видать, даже скотина бездушная и бессловесная гнилого протестантского духа не переносит.
- И ни одной крысы, - неожиданно задумчиво пробормотал Гавел.
- Что?
- Ни единой крысы или мыши, - повторил сержант. - Вообще ничего. А эти мелкие твари пронырливы как итальяшки.
- Кот! - не унимался Гюнтер. - Кот сидел спокойно. а потом рванул, будто ему под хвост скипидара плеснули! Когда?
- О, Господи... - прошептал начинающий понимать Гавел.
Теперь понял и немного тугой на быстрые мысли Отакар. Понял, с горечью признал:
- А зверушки-то, кажется, умнее нас оказались.
- Назад, - скомандовал Гюнтер, разворачивая коня. От резкого движения пальцы снова резануло, но капитан привычно отодвинул боль подальше.
Виконт мог бы спастись. Могли бы спастись и Гюнтер, и Вольфрам, вероятно даже Антон Фульчи. В общем, любой человек, которому доводилось уберегаться от опасности или хотя бы видеть ее воочию. Но молодой аристократ, которого за определенные пристрастия все друзья называли "Сильфидой" - или проще "Сиффи" - не знал, что такое "угроза". Его всегда хранили положение, состояние, армия вышколенных слуг. А еще Сиффи был юн и потерял разум от яростного вожделения. Когда тонкие бледные пальцы Элизабет сомкнулись у него на предплечье с неожиданной силой, виконт сначала не понял ничего, приняв ее хватку за судорогу страсти. Он посмотрел в ее глаза, огромные, расширенные глаза, подернутые поволокой вожделения. Зеленые зрачки сузились до крошечных точек, радужка внезапно подернулась черными стрелками и пожелтела. Вторая рука Баттенберг легла на плечо Сиффи, и время, отмеренное Господом неразумному юнцу для спасения, вышло до последней песчинки.
Виконт ощутил некоторое неудобство, которое в считанные мгновения превратилось в острую боль, которая в свою очередь обернулась болью безумной. Он с непониманием глянул вниз и увидел, как тонкие пальцы Элизабет сжимаются на предплечье Сиффи с ненормальной, совершенно не человеческой силой, проходя через мышцы, как сквозь глину.
Виконт пискнул, затем заорал, а затем захлебнулся безумным воем слепого ужаса - Элизабет без видимого усилия оторвала ему руку.
Кот завыл, разевая красную пасть и топорща усы, скрутился в шерстяной узел, словно пытаясь зарыться в землю, подобно своей исконной голохвостой добыче. Вольфрам открыл глаза, встал, прислушиваясь.
Крик повторился, затем умножился. А после - весь засыпающий после дневного безумства лагерь взорвался слепым нерассуждающим ужасом, словно пороховой погреб, куда влетела граната.
- Господь, благодарю, - прошептал немец. - Ты знаешь, куда направить слугу своего ради торжества веры и поругания врагов ее.
Вольфрам снял перевязь с сучка, заменявшего крюк. Извлек огромный меч из деревянных ножен, обтянутых кожей. Точнее сказать - выволок, потому что оружие доставало до плеча мужчине среднего роста. Сталь скользила по дереву с легким, очень мягким шорохом, как будто нашептывала хозяину что-то слышимое только человеку и клинку.
- Во славу Твою, во имя Твое. Аминь.
Закинув меч на плечо, фон Эшенбах распахнул незапертую дверцу и вышел из домика спокойным, размеренным шагом, навстречу подлунному ужасу.
_______________________________________
Касательно меча - вот еще одна версия
http://mihalchuk-1974.livejournal.com/893100.html
пожалуй этот лучше всех, длина полная 1650 мм, длина клинка 1200 мм. Так что как раз по плечо или даже выше, без обману.
Хотя наверняка очевидно, с кого мы писали фон Эшенбаха, но все же :-))
Вот именно такой - старый, седой суровый немец.
Ну и откуда есть пошла сама идея Баттенберг, дань шедеврам юности:
Забавно, ровно 20 лет фильму исполнилось.
Берем тайм-аут до понедельника. А там окончание главы.